Игорь Сафронов — художник сострадания

Какое-то время назад в Южной Африке в золотодобывающей шахте завалило на глубине двух километров тысячу негров-шахтеров. Сутки они просидели там почти без воздуха, пока не был найден способ их оттуда поднять. И подняли ведь! Всех до одного. И пока решали, как именно это сделать, стон стоял до небес — не из шахты, а от мировой общественности. Русские телезрители несколько раз в день обязаны были сочувствовать задыхающимся африканцам, а потом облегченно смахивать слезы умиления, глядя, как вызволенные пляшут и целуются.

У нас тоже добывают золото, преимущественно черное. И мы уже начинаем по-дурному привыкать к почти дежурной фразе в очередных новостях: «В угольной шахте №... города Икс произошел взрыв метана...» — и далее обычно следует сообщение о количестве уже погибших и о том, сколько человек пока считаются пропавшими без вести. Через несколько дней нам сообщат, сколько трупов удалось достать, и мельком покажут похороны. И все. Ах, нет, обязательно утешут благой вестью о создании очередной авторитетной комиссии «для расследования причин аварии»...

Картина Игоря Сафронова называется «В забое». Забавное дело! Услышишь такое название — и как по заказу встанут перед мысленным взором белозубые улыбки на черных трудовых лицах, соцреалистический рабочий раж, отбойный молот в мозолистой руке гегемона... А здесь вдруг просто три человека — и что это шахтеры, догадаться можно только по каске с фонарем, судорожно сжимаемой одним из мужчин. Одежда их условна, головы и руки тоже не выписаны согласно академическому учебнику анатомии — и все это явно было бы лишним. Один из шахтеров уже умер — лежит, запрокинув лицо, словно высеченное из гранита, и черная струйка крови вытекла и запеклась у рта. Другие еще дышат, даже сидят пока, но на лицах, вернее, уже ликах — смертная маска, а во взглядах, полных последней муки, все равно — проблеск надежды и немой вопрос... Но помощь не придет, откуда-то знает зритель. Там, наверху, не мечется весь мир, не надрывается телевидение («Спасут ли русских шахтеров?!!») — они же не негры из Африки, в конце концов, эти три современных мученика. Там только жены и матери которую ночь не спят у входа в шахту, пока эти трое еще «без вести пропавшие», а не «тела, которые удалось извлечь на восьмые сутки»... И не зря мелькнула у меня ассоциация с могильным гранитом: именно в этих двух цветах — гранитном и черном — выдержана картина, выполненная в технике пастели.

А вот еще другой шедевр — «Двое». Как здесь у нас с ассоциациями«? Ну, конечно — мужественно-нежный «Он» и льнущая изо всех сил «Она» — хрупкая, как тростинка. Идут, взявшись за руки у кромки какой-нибудь воды, луна отсутствует, а то совсем уж было бы пошло — но непременно в окружении гармонии — света, тени, благосклонной растительности — и все так плавно, округло, и у девушки обязательно длинные волосы... Игорь Сафронов использовал в этой работе элементы угловатого экспрессионизма. Собственно, нам дается право самим решить, где женщина, а где мужчина, да и вообще, два ли это отдельных существа, или сиамские близнецы, навеки развернутые друг на друга — друг в друга — с одним на двоих грубым терновым венцом, или, если приглядеться — колючей проволокой, знаменующей, что их взаимопроникновение и слияние на самом деле мука и тюрьма. «Какая же это любовь?!» — возмутилось как-то раз официальное лицо на худсовете. А наша с вами, какую заслужили с момента грехопадения. Не зря церковный венец, который держат над брачующимися во время совершения таинства венчания, символизирует не только награду за их предполагаемую чистоту, но также обязательные страдания, предстоящие им в земной жизни. Не такой предполагалась любовь при создании Человека — Мужчины и Женщины, которой он сам себя лишил не в добрый час! А такой, какою она стала, увидел и запечатлел ее Игорь Сафронов. Стоя перед его картиной, выдержанной в космически-синих тонах, даже «официальное лицо» неминуемо чувствует ее пронзительную правдивость — оттого и тщится немедленно оспорить...

Вообще, приятно, когда хорошую картину или книгу ругает всякая сволочь, — это уже само по себе спокойная гарантия ценности произведения. Поэтому я заранее поздравляю Игоря Сафронова с потоком брани, который неминуемо обрушат на него собратья по цеху, как только будет выставлен только что написанный черно-белый полиптих «Придите ко Мне».

«Христос, распростерший призывающие руки над погрязшем во грехе миром? Ах, ну эту тему уже столько раз муссировали — вы действительно считаете, что можно сказать здесь что-то новое? Что это у вас в левой части — никак, поруганные церкви и прочие ужасы революционных лет? Вам не надоело? Нарисовали бы лучше, как их сейчас отстраивают! А это кто тут у вас справа ножом размахивает? Чеченский боевик? Это надо было десять лет назад рисовать, сейчас-то их уже почти всех в сортире замочили! А это чья голова? Ах, ее отпилили? Какого Жени Родионова? А почему с нимбом? Вот когда канонизируют — тогда и рисуйте нимбы на здоровье, а то там вообще еще неизвестно, как все по-настоящему было, кто прав, кто виноват... Больно торопятся тут всякие новейших мучеников печь, как блины... И вообще, опять одно отчаянье, боль, смерть, кровь — а у нас, между прочим период стабильности объявлен, так что можно бы уже и помягче как-нибудь, а то у вас совсем одна чернота, никакого просвета... Где, вы сказали, просвет? Вон там, справа от Христа? Гм, светлое будущее? А кто стоит в короне и мантии — Николай Второй, что ли?.. Так на него мода уже прошла, и вообще вся эта канонизация... Ах, не он, а кто же тогда? Кто-о?!! Вы что это, серьезно?!! Слу-ушайте, ну мы же с вами современные просвещенные люди!!! Ну, ба-атенька, это вы уже загну-ули...Не можете же вы не понимать, что какой-то „грядущий Русский Царь“ — утопия! Весь мир стремится к демократии, а у вас тут совсем уж черносотенные мотивы...»

От всей души желаю Игорю Сафронову такой критики — тем больше у него шансов, что Тот, Кто распростер руки над всеми нами, примет этот дар художника, осознавшего, что нет и не может быть искусства вне Христа, а что вне Него, то от лукавого.

Для того чтобы творить во Христе, совершенно необязательно изображать Его на каждой картине, упоминать на каждой странице книги (странно, но когда это делают даже с самыми благими намерениями, произведение не весть почему начинает выглядеть примитивно — если речь не идет, конечно, об именно церковной живописи или литературе). Необходимо естественно нести в себе и отражать в своем искусстве истинно христианский дух, вернее, хотя бы одну его составляющую: в случае Игоря Сафронова это — сострадание. В Евангелии Христос «прослезился», когда Ему сообщили о смерти Лазаря и, хотя Он и намеревался идти воскрешать Своего умершего друга, все равно не мог не сострадать ему. Здесь уместно будет вспомнить и более раннюю картину Игоря Сафронова, выполненную в черно-белой технике углем, — «Плачущий Христос», где оплакивает Он уже не Лазаря, но порабощенное грехом человечество. Там Спаситель совсем другой, резко отличающийся от раскрывающего нам объятья с последнего полиптиха. Ту картину тоже критиковали: и не по канонам сделано изображение, и нос у Христа слишком длинный, и католицизмом припахивает, а общий облик Изображенного почему-то имеет определенное сходство с автором... И действительно, если приглядеться — имеет! Уверена, что совсем ненамеренное. Скорей всего, художник подсознательно отобразил в своем творении собственные глубокие и сокровенные переживания — то самое сострадание — невольно передав вместе с внутренним содержанием и тень внешней схожести.

Если спросить лично меня, что именно, по моему мнению, лучше всего удается Игорю Сафронову, то я уверенно отвечу: черно-белая графика, выполненная углем. И здесь встает страшный для любого больного творчеством человека вопрос о сохранности работ. Уголь на белом грунте долго не проживет без соответствующих условий хранения картин — а они пока стоят подрамник к подрамнику, как плечом к плечу, в суровых условиях холодного гаража, ибо мастерская Сафронова, где он должен не только творить, но и как-то разместить все, созданное за сорок с лишним творческих лет — а это, заметьте, творчество монументалиста! — составляет двадцать пять квадратных метров. И сердце останавливается при мысли, что через несколько лет безвозвратно погибнет исключительная, неповторимая галерея портретов великих людей, писанных углем на оргалите, отраженных через призму прихотливого восприятия талантливого художника... Портреты Бетховена, Мандельштама, Цветаевой, Высоцкого... Одно надругательство они уже претерпели: будучи выставленными в актовом зале больницы св.Георгия, подверглись поруганию со стороны будущих врачей: студенты-медики во время скучных занятий, где их пытались обучать лечить людей, развлекались тем, что тушили о картины окурки и там же их приклеивали. Неужели не найдется ни одной культурной организации, принявшей бы в дар от художника его талантливейшие картины, при условии, что они будут более ли менее бережно сохраняться и к ним получат доступ люди! Неужели ответом на все письма, сейчас, в преддверье шестидесятилетия, разлетевшиеся по разным высоким адресам, станут, как всегда равнодушные отписки на тему «Ищите спонсоров» — а то и просто привычное презрительное молчание? Конечно, художник не занимается лизоблюдством, изображая в весьма приукрашенном виде тех, от кого могло бы зависеть его внешнее благополучие. Ведь рисуют же другие предполагаемых «меценатов», старательно облагораживая их непритязательные лица, убирают пару десятков килограммов у их жен на парадных портретах, щедро румянят пухлые щеки их детей — даже про сановного хомячка не забудут! — глядишь, и получают в личное пользование небольшую доходную галерейку с выставочным зальчиком...

А когда сострадание к людям, погибающим в шахтах и войнах, землетрясениях и терактах, измученным собственными несостоявшимися любовями, по рукам и ногам опутанным жестокими комплексами, обремененным личными карманными адиками — когда это сострадание уж слишком начинает душить художника, когда слишком уж близко подступает отчаянье — тогда Игорь Сафронов пишет пейзажи и натюрморты. Пишет «невзрослой» акварелью — кто из нас не рисовал водяными красками в детском саду или в начальных классах на уроках рисования? Кажется, все мы знакомы с плоскими коробочками красок, и у многих даже неплохо, помнится, выходило! Но только рука большого Мастера небрежно набросает на влажной бумаге живую розу так, чтобы она дышала, нежась в капельках росы, и высветит предзакатное небо одному ему понятным светом и цветом печальной радости, и неожиданно-лиловым представит вдруг тривиальный снег у порога собственного небывалыми рыбами расписанного домика... Но даже среди невинных удовольствий акварели мелькнут вдруг знакомые глаза и горький французский рот — и вот уже несравненная Эдит Пиаф, грешница и страдалица, поет и смотрит с очередного бледного листа, вновь и вновь призывая нас вслед за художником на проторенную им дорогу вечного сострадания...

Наталья Веселова, писатель
12 октября 2007 г.